Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова
Американцы оценивали все эти события очень высоко. Их не смущал даже откровенно антипротестантский настрой провинциальных парламентов. Виргинец У. Грейсон сопоставлял Собрание нотаблей с ожидаемым в то время Конституционным конвентом в США[916]. П. Уингейт, делегат Конгресса от Нью-Гэмпшира, считал, что Франция охвачена «энтузиазмом свободы»[917]. Дж. Мэдисон был несколько более сдержан: «Сейчас борьба идет попросту между аристократией и монархией. Единственный шанс для народа заключается в попытках соперников сделать свою сторону вопроса популярной». В этом смысле он возлагал надежду на Генеральные штаты[918].
Перемены во Франции приписывали (и не без оснований) влиянию Американской революции. Джефферсон писал: «Кажется, именно Американская революция первой разбудила мыслящую часть французской нации от сна, в который ее погрузил деспотизм»[919].
При этом от будущей Французской революции ждали благих результатов. Это связывали, в частности, и с деятельностью Лафайета в Собрании нотаблей и в собственной провинции. В США его имя часто упоминалось в этой связи. Ходили даже слухи, что за свою политическую активность Лафайет угодил в Бастилию[920]. Благожелательный настрой французских оппозиционеров по отношению к США отмечали все наблюдатели. В 1789 г. во Франции имя У. Пенна ставилось в один ряд с именами Солона, Ликурга и Нумы Помпилия; Дж. Вашингтона и Б. Франклина упоминали наряду с добродетельными героями античности[921]. Пример заокеанской республики служил революционерам доказательством непобедимости революций вообще. К. Демулен, например, писал в своей газете: «Не советую королю сардинскому, или королю богемскому, или королям испанскому, неаполитанскому, прусскому вмешиваться в наши дела… Опыт Америки… доказал, что повстанцы отлично могут противостоять линейным войскам»[922]. Г. Моррис, находившийся в это время в Париже, сообщал Вашингтону: «Я утверждаю, что мы заинтересованы в свободе Франции. Здешние лидеры – наши друзья. Многие из них почерпнули свои принципы в Америке, и все воспламенены нашим примером»[923].
Все эти впечатления подготавливали первую восторженную реакцию американского общества на Французскую революцию.
* * *
После Великобритании Франция была наиболее актуальным Другим Американской революции. В текстах того времени она упоминалась чаще, чем какая-либо страна европейского континента. Ее образ был многогранен. На него влияли как традиции британской культуры (постоянная антифранцузская пропаганда, антикатолицизм), стереотипы Просвещения относительно абсолютных монархий, так и текущая политическая ситуация (союзный договор 1778 г., предреволюционная ситуация во Франции). Отдельный аспект образа представляли впечатления американцев, столкнувшихся с бытовыми привычками и повседневной культурой французов. Как правило, они не противоречили уже сложившимся клише. Франция вызывала широкий спектр эмоциональных реакций, от крайнего неприятия до восторга. И все же позитивный образ этой страны безусловно преобладал. Некоторые черты стереотипных французов, какими их видели американцы, знакомы также и русской культуре: легкомыслие, галантность, жизнелюбие. Другие выглядят для нас неожиданными, как, скажем, представление об особенной мудрости Франции.
Глава 9. Экспорт революции: Канада
При анализе образа Канады во второй половине XVIII в. следует иметь в виду, что под этим названием подразумевался, собственно, только Квебек[924]. Англоканадцы в это время не составляли значимого большинства[925] и, следовательно, восприятие колонии определялось особенностями восприятия франкоканадцев. В Канаде долгое время действовало французское гражданское законодательство, оставалась господствующей католическая религия; французский язык оставался языком большинства[926]. Изначальный образ Канады в ментальности ее южных соседей предопределялся расхожим стереотипом Франции, который распространялся и на ее колонии в Северной Америке. Как и в случае Франции, за отношениями американцев с Канадой стояла память о длительных военных конфликтах[927]. Как подчеркивает современный российский исследователь Ю.Г. Акимов, противостояние Акадии, Квебеку, Луизиане вынуждало жителей британских колоний впервые вырабатывать собственную внешнеполитическую позицию[928], и, можно добавить, определять тем самым собственную идентичность. В глазах М.Г.Ж. де Кревкера, иммигранта французского происхождения, акадийцы могли быть «добросердечными и незлобивыми поселянами»[929]. Но жители британских колоний смотрели на вещи по-другому. Еще в XVII в. Коттон Мэзер объявлял Канаду «главным источником страданий Новой Англии» и призывал к ее завоеванию[930]. Американцы века Просвещения в этом смысле мало отличались от своих пуританских предков.
Так, Б. Франклин опасался «предприимчивых манер и беспокойных настроений» канадцев, готовых напасть на «менее воинственные» английские колонии[931]. Он же, обосновывая свой план образования новых западных колоний, считал экспансию французских колоний источником «неприятностей» и даже «бед». Он обрисовывал впечатляющую картину угроз для англо-американцев. В случае захвата Францией долины Огайо французы могли лишить британскую Северную Америку торговых преимуществ, подстрекать индейцев к нападениям на поселения англо-американцев и даже предоставить убежище для беглых сервентов или рабов[932]. Конгресс в Олбани ставил своей главной целью обсуждение мер обороны против канадской угрозы. Франклин сетовал на разобщенность английских колоний и предупреждал: «Наши враги обладают огромным преимуществом: они находятся под единым управлением, у них один совет и один кошелек». Статья Франклина в «Pennsylvania Gazette» сопровождалась знаменитой гравюрой с изображением разрубленной на части змеи и лозунгом «Объединяйся или умри!»[933] Как подчеркивают современные исследователи, идеи Франклина предполагали культурную унификацию; франкоканадцы, как и другие поселенцы небританского происхождения, исключались из его идеальной объединенной Америки[934].
Итак, образ Канады обладал значительной эмоциональной напряженностью, был связан с устойчивыми отрицательными коннотациями. Он вписывался в общий ряд бинарных оппозиций: Англия/Франция, британское/французское, свобода/деспотизм, протестантизм/католицизм, Америка/Канада.
Семилетняя война 1756–1763 гг. радикальным образом изменила судьбу североамериканского континента и, в частности, взаимовосприятие Канады и будущих США. Согласно Парижскому миру 1763 г., Восточная Луизиана, Флорида и Канада отошли к Великобритании.
9.1. «Бесполезное приобретение»
Первую реакцию американцев на эти события проще всего описать как эйфорию. Любопытный феномен этого периода состоит в том, что Канада как бы теряет собственную идентичность. Она характеризуется в рамках бинарной оппозиции «британское/ французское», но не причисляется ни к одному из полюсов. В отличие от самой Америки, Канада не маркируется как «британское» пространство. Она обладает как бы переходным статусом, мыслится способной воспринять в принципе любые характеристики.
Важно отметить еще две особенности: во-первых, в рамках обобщенного образа Британской империи Канада позиционировалась на ступень ниже, нежели Америка, как периферия, далекая от сакрального центра[935],
